Пианистка [litres] - Эльфрида Елинек

получше. Женщина страстно желает, чтобы он крепко поцеловал ее, а не ударил. Пусть его поцелуи принесут ей боль, главное, чтобы это не была боль от ударов. Клеммер отвечает на это: «Ничего страшного». Он говорит: «Спасибо! Пожалуйста, пожалуйста!» Он говорит почти беззвучно.

Эрике знаком этот тон из ее разговоров с матерью. «Надеюсь, Клеммер не ударит меня», – робко думает она. Она подчеркивает: он может с ней делать все, что захочет, буквально все, лишь бы это причиняло ей боль, потому что не существует ничего, о чем она не мечтала. Пусть Клеммер простит ей, что она написала не слишком красивым слогом. «Надеюсь, он не набросится на меня с кулаками», – опасливо думает женщина. Она доверительно сообщает мужчине, что уже много лет испытывает желание и тягу к побоям. Она считает, что наконец нашла господина, о котором мечтала.

Из страха Эрика говорит о чем-то совершенно другом. Клеммер отвечает: «Спасибо, хорошо». Эрика разрешает Клеммеру отныне выбирать для нее платья. Он может жестко реагировать на любые нарушения его инструкций по поводу одежды. Эрика распахивает большой платяной шкаф и показывает, что у нее есть. Кое-что она снимает с плечиков, другие платья остаются висеть, она их просто демонстрирует. Она надеется, что он оценит элегантный гардероб, показывая ему все это разноцветье. «То, что тебе особенно понравится, я смогу купить сама! Деньги роли не играют. Для моей матери я играю роль денег, которые она скупится тратить. Вообще, не обращай внимания на мою мать. Какой твой любимый цвет, Вальтер? Все, что я тебе написала, не было шуткой. – Она неожиданно покоряется его руке. – Ты ведь не сердишься на меня? Если я попрошу тебя написать мне несколько очень личных, строк, ты ведь это сделаешь? Напишешь, что ты об этом думаешь и что ты по этому поводу можешь сказать?»

Клеммер говорит: «До свидания». Эрика вся сжимается, надеясь, что его рука опустится на нее ласково, а не губительно. «Завтра же я попрошу вставить в дверь замок». Эрика отдаст Клеммеру единственный ключ от этой двери. «Представь себе только, как мило это будет». Клеммер отвечает на предложение молчанием, Эрика жаждет его внимания. Она надеется, что он отреагирует дружелюбно, если она откроет для него доступ к себе в любое время. Все равно когда. Клеммер никак не реагирует на это, слышно только его дыхание.

Эрика клянется, что будет делать все, о чем она написала Клеммеру. Она подчеркивает: что написано – еще не предписано! Повременить – не значит отменить. Клеммер включает свет. Он не говорит с ней, и он не бьет ее. Эрика допытывается, можно ли ей вскоре снова написать ему о том, чего ей хочется. «Пожалуйста, разреши мне и дальше отвечать тебе по почте, ладно?» Клеммер не произносит ничего, на что можно отвечать.

Вальтер Клеммер говорит: «Лучше подождать!» Голос его возвышается над Эрикой, умирающей от страха, над ее балансовой стоимостью. Он бросает в ее сторону бранное слово, словно пробный шар, но по крайней мере не бьет ее. Он дает Эрике разные имена, каждое сопровождая прилагательным «старая». Эрика знает, что нужно быть готовой к такой реакции, и закрывает лицо руками. Она снова опускает руки: если он начнет сейчас бить ее, пусть бьет. Клеммер договаривается до того, что заявляет: он не прикоснется к ней даже щипцами. Он клянется, что никогда не испытывал любви к ней, клянется, что любовь его прошла. По нему, так пусть она идет себе на все четыре стороны. Она вызывает в нем ужас. Как она осмеливается предлагать такое! Эрика прячет голову между колен, словно пассажир, пытающийся уберечься от смерти во время падения самолета. Она уклоняется от побоев, которые, вероятно, смогла бы пережить. Он говорит, что не ударит ее потому, что не хочет замарать руки. Он бросает письмо в лицо женщине, но попадает только в подставленный затылок. Письмо валится на Эрику, как снег на голову. «Тем, кто любит, нет никакой нужды в посредничестве письма», – язвит Клеммер в ее адрес. К письменным уловкам прибегают лишь в любовном обмане.

Эрика вросла в свой диван. Ноги в новых туфельках плотно сжаты. Руки лежат на коленях. Без всякой надежды она ждет от Клеммера чего-то вроде любовного припадка. Она ощущает приближение неизбежного: эта любовь грозит умереть! «Его любовь ведь еще не прошла», – страстно думает она. Пока он здесь, надежда еще жива. Она надеется по меньшей мере на страстные поцелуи. «Ну пожалуйста!» Клеммер отвечает: «Спасибо, не нужно». Она страстно желает: вместо того чтобы мучить и терзать ее, пусть он домогается ее любви в рамках австрийской нормы. Если бы он приступил к ней со всей силой страсти, она оттолкнула бы его со словами: «Или на моих условиях, или вообще никак». Она ждет от своего ученика, совершенно неопытного, чтобы он добивался ее своими губами и руками. Она ему покажет. Она ему покажет.

Они сидят друг напротив друга. Сколь близко избавление в любви, и сколь тяжел надгробный камень. Клеммер вовсе не ангел, и женщины тоже не ангелы. Откатить камень прочь! Эрика тверда в отношении своих желаний, которые она письменно сообщила Вальтеру Клеммеру. Помимо письма, собственно, у нее нет желаний. «Спасибо огромное! К чему тратить слова?» – спрашивает Клеммер. По крайней мере, он не бьет ее.

Он обхватывает руками бесчувственный сервант со всей силой, на какую способен, и постепенно сдвигает его в сторону, но Эрика ему не помогает. Он сдвигает сервант с места, пока не возникает щель, на ширину которой он открывает дверь. «Нам нечего больше сказать друг другу», – этих слов Клеммер не произносит. Он выходит из комнаты, не попрощавшись, и захлопывает за собой дверь квартиры. Вот он уже и ушел.

Мать громко храпит на своей половине кровати, усыпленная непривычным для нее спиртным, которое в их доме подают только гостям, гостям, которые никогда не приходят. Когда-то, много-много лет назад, в этой вот самой постели вожделение привело ее к святому материнству, и вожделение закончилось, как только была достигнута цель. Одного-единственного извержения оказалось достаточно, чтобы убить вожделение и создать пространство для дочери; отец одним ударом убил двух зайцев. И одновременно прихлопнул себя самого. По причине внутренней инертности и слабости духа он оказался не в состоянии предвидеть последствия этой эякуляции. Теперь Эрика заползает на другую половину постели, а отец зарыт в землю. Эрика не стала мыться и вообще не привела себя в порядок. От нее сильно пахнет по́том, она подобна зверю в клетке, в которой накапливаются